Lingvids

Но кое-что иное понять нельзя. Вот Михаил Михайлович описывает в главе «Нордкап», как перед обедом на палубе парохода появляется компания величавых норвежских бюргеров и, в рассуждении моциона для людей полных и серьезных, начинает играть в серсо; то есть каждый берёт по несколько веревочных колец и одно за другим норовит нанизать их на деревянный стержень с расстояния метров в пять. У Пришвина это зрелище вызывает неожиданное умозаключение: «Не могу я представить себе Петра Петровича, бросающего веревочный крендель на острие».

И правда, трудно представить себе трезвого русского человека, который серьезно занимался бы этакой чепухой. Даром что мы плохие работники и вообще люди малоосновательные во всём, кроме способности чувствовать и вникать, родовой опыт наделил нас необыкновенной задумчивостью, даже угрюмостью. Так что искренним образом веселиться, «петь и смеяться, как дети», мы способны только крепко залив глаза.

Напротив, норвежец, взятый в широком смысле, может позволить себе мальчишество, например, построить плот и пересечь на нём Тихий океан, ему ничего не стоит присоединиться к уличному шествию ряженых, он рад участвовать в нелепом карнавале, готов от души смеяться пошлейшей клоунаде и вообще всем разновидностям культурного времяпрепровождения он предпочитает в том или ином обличии балаган.

Недаром сама иерархия ценностей у них, по нашим понятиям, выстроена не так; правда и у французов, положим, на первом месте Франция, и у нас — Россия, но у нас на втором месте душевно поговорить, а у них — обед. Нам наша иерархия ценностей, ясное дело, ближе, но это отнюдь не означает того, что она приближается к абсолюту. Напротив, норвежская шкала бонитетов представляется более органичной современному европейцу, ибо она логически вытекает из цели и особенностей исторического прогресса; если тысячи ферм, шахт, заводов работают исключительно для того, чтобы человек мог битых два часа обедать в своё удовольствие, то разве что по консервативности сознания на втором месте у него будет трехцветный флаг. Трудно сказать, тупиковый ли этот путь развития или он изначально инвариантен, или таковой единственно правильный путь и есть.

Вот только мерещится, что Европа исчерпала поступательные возможности в сфере духа, судя по состоянию ее художественной культуры, которое безупречно точно определяет наличие вящих сил; а сил-то, кажется, уж и нет, если не считать тощего и почти рудиментарного направления, существующего на положении филателии, если согласиться, что художественная культура современной Европы представляет собой в том или ином обличии балаган. Впрочем, может быть, так оно и нужно, может быть, культура есть всего-навсего болезнь роста, вроде скарлатины. Когда человечество окончательно повзрослеет, достигнет своей исторической цели, хотя бы это был двухчасовой обед, оно легко освободится от этого излишества, над которым в своё время бились Сервантес, Гете, Достоевский и прочие чудаки.

Но тогда нам и карты в руки. Поскольку у нас фермы, шахты и заводы работают неведомо для чего — поэтому художественная культура еще жива. Ведь в общественно-хозяйственном отношении мы отстали от Запада безнадёжно. Еще при Петре І Великом отстали безнадёжно, поскольку для того, чтобы развиваться в ногу с Европой, еще в XV столетии нам следовало обзавестись флотом, посредством оного войти в сношения с внешним миром и по мере возможного награбить стартовый капитал, после развернуть мануфактурное производство, воспитать труженика, выработать неукоснительную семейную и общественную мораль, изжить воровство, как антропофагию, наконец, научиться любить кулака…

И вот только оттого, что кулак на Руси еще очень долго будет вызывать стойкую антипатию, можно не беспокоиться за литературу, музыку и балет. Таким образом, Россия в силу болезни роста остается едва ли не единственной хранительницей европейских начал в культуре, и в этом ее истина, и спасение, и путь. Более того: тут-то, собственно, и кроется вся русская идея, даром что она вытекает из слабостей и геополитических неудобств.